Идея
предлагаемого ниже курса возникла в ходе переписки на интернетовском форуме со
странным названием — «Швейцарское время»; отсюда и странное название курса. Тем
не менее, не надо искать в нем какой-нибудь современной версии Женевского Катехизиса Жана Кальвина
— скорее, это хотя и крайне приблизительное изложение, но именно православной
(а не другой какой-либо) веры.
Изложение
это обращено к специфической аудитории, у которой много второстепенных примет,
но, пожалуй, два признака определяющих: главный интерес в жизни связан со
смыслом самой жизни (или смерти) + сведенный к минимуму инстинкт
самосохранения. Именно этой аудитории мне хотелось показать, что Православие —
это и не «Батюшка, благословите», и не «Поэтика византийской литературы».
ШВЕЙЦАРСКАЯ ДОГМАТИКА
(краткий курс)
Беседа 2.
Почему интеллигентный человек никогда не станет православным
Беседа 3. Два отношения к делу: идеология и свобода
Отвечать на всякие серьезные вопросы в
стиле «как мне кажется» и «как я думаю» — было бы с моей стороны смех и,
главным образом, грех. Ничего я не думаю и ничего мне не кажется. Если веришь —
то тут уже не «кажется», а догматика. Так что, пожалуйста, получите догматику.
Флоренский как-то написал про догматику какую-то
поэтическую чушь, приблизительно, так: догмат — золотая формула бытия на...
(чём-то; совершенно не могу вспомнить, какое это он назвал место) вечности. Думать,
что догмат — это формула, будет очень грубой ошибкой [сплошной такой ошибкой является вся так называемая
«богословская наука» духовных академий, которая пережевывает эти самые формулы, так что они лезут у нее из ушей].
Среди важнейших «формул» (т.е. формулировок
догматов) можно назвать такие, которые были придуманы еретиками, затем были
переосмыслены и взяты на вооружение православными, а затем опять были
переосмыслены новыми еретиками, а православными — оставлены. Догмат — это
учение Церкви, а значит, это не та или иная формула, а та реальность, на которую указывается с помощью формул. Причем, эти
формулы приходится все время «освежать», иначе они осыпаются, как старые
надписи и фрески. Формулы и соответствуют своим реальностям именно как иконы —
выполненные в словесном материале; этот материал тоже может портиться, хотя и
не так быстро, как дерево и краски. Формулы веры изменчивы, а вера неизменна —
это ясно, потому что реальность Вечности меняться не может. (Впрочем, в
известном смысле — «может»; просто, сказав «не может», я уже употребил формулу
— хорошую, но, как всякая формула, ограниченную).
Формулы нужны постольку, поскольку они указывают
на реальность, без которой и вне которой они и вообще не могут быть поняты.
Хватит предисловий, поговорим о реальностях.
Из-за чего сыр-бор (или, как любят выражаться богословы, Cur
Deus homo? — название абсолютно
еретического, с православной точки зрения, трактата Ансельма Кентрберийского (XII в.) «Зачем Бог стал человеком?»).
Возьмите любую (т.е. благоглупостную) православную
книжку. Ответ получите сразу. Он сведётся к следующему: «Бог стал человеком,
чтобы человек стал хорошим человеком». Вам хочется быть «хорошим человеком»?
Мне — нет, в чем бы эта «хорошесть» ни состояла. Если уж все равно надо быть
человеком, то я бы лучше постарался стать таким человеком, каким я сам хочу, а
не таким, чтобы кто-то там (даже и Бог) считал бы меня «хорошим». А если бы я
еще сильнее призадумался, то я бы и вообще не нашел бы в идее «человека»
(какого бы то ни было, «человека вообще») ничего такого, ради чего стоило бы
жить, даже при условии бессмертия: бессмысленное не приобретет смысла, если
станет бесконечно длинным... Такая картинка Рая — в виде бесконечно длящегося и
бесконечно счастливого человеческого существования — начинает сильно смахивать
на магометанские мечтания о загробном блаженстве. Но у мусульман — возведенные
в бесконечную степень обычные физиологические «удовольствия», а у христиан
выходит что-то ближе к психоделии: какого-то особого рода кайфы, не
встречающиеся в обыденной жизни (тот самый «психоделический рай», от которого отказалась Янка Дягилева!).
Тут невольно подумаешь, что в мусульманах есть все-таки что-то здоровое.
Поэтому не надо читать всякую «православную»
макулатуру. Не надо питаться на помойках. Надо питаться простой, здоровой, хотя
иногда и грубоватой и тяжеловатой для усвоения пищей. Таковы святые отцы —
которые писали об учении Церкви не потому, что были назначены на какие-нибудь
должности, а потому, что сами стали первоисточником
учения Церкви: в них вполне совершилась настоящая цель воплощения Христова,
которую они сами сформулировали так:
«Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом».
Тогда все сразу становится на свои места. Бог —
абсолютен и поэтому не только не требует никакого другого «смысла» для
оправдания Своего существования, но, наоборот, Сам дает смысл всему, что имеет
смысл. Смысл творения человека в том и состоял, чтобы человек стал Богом. —
Разумеется, стать Богом именно так, чтобы при этом не перестать быть человеком
(а иначе зачем было вообще человека создавать). Как такое возможно? — Именно
так, как зеркально противоположное совершилось во Христе (когда Бог стал
человеком, не перестав быть Богом), и именно благодаря тому, что во Христе это
совершилось.
Задача стать Богом никогда, даже независимо от
грехопадения, не была для человека исполнимой. Поэтому воплощение Божие
совершилось бы в любом случае — независимо от того, было или нет грехопадение
Адама и Евы. Хотя, конечно, если бы грехопадения не было (теоретически такая
ситуация была вполне возможна, поскольку грех был свободным выбором
прародителей: они могли бы выбрать иначе), то обстоятельства Боговоплощения
были бы совершенно иными: не было бы ни Креста, ни смерти, ни воскресения.
Бытие Богом — это не бесконечность ограниченного
человеческого существования, а настоящая вечность: не имеющая не только конца,
но и начала. Это вообще не время (свойственное только материальному мiру), в котором, по определению,
различаются прошлое, настоящее и будущее. Бог — нетварный, и поэтому тварный по
своей природе человек, соединяясь с нетварным по Своей природе Богом,
становится нетварным сам. — Так что, как зарифмовал это св. Иоанн Дамаскин (VIII
в.), «у Феóс саркýтэ, аллá саркс феýтэ» — «не Бог о-плочивается, но плоть обоживается».
Отсюда понятно, почему Бог не мог сразу сотворить
человека таким, каким Он его задумал. Нельзя сотворить нетварного; нельзя
сделать Богом помимо желания (а сотворяют или рождают разумных существ — без
всяких церемоний, не спрашивая их желания). Бог сотворил, строго говоря,
полуфабрикат человека, а не вполне человека (ап. Павел употребляет похожее
выражение: он говорит о цели христианской жизни как достижении «меры возраста
духовного»; таким образом, не достигший этой меры человек — как бы не взрослый).
Выбирать, становиться Богом или нет, зависело от
этого самого человека, от «полуфабриката», то бишь. В случае выбора
«становиться», должно было произойти Боговоплощение. Так и вышло, хотя после
длительных приключений. Окончательное «да» за весь человеческий род сказала
Богородица (ответившая ангелу «Се, раба Господня, буди Ми по глаголу твоему [Вот, Я — раба Господня, и пусть со Мной
будет так, как ты сказал]» —
этими словами Она согласилась на Боговоплощение). После Нее, однако, каждый
человек должен еще повторить это «да» лично за себя. Разумеется, никто никого
не заставляет, — кто не хочет, может не повторять, как это и случается чаще
всего.
Как выразился св. Иоанн Златоуст (IV в.) о Закхее, забравшемся на дерево, чтобы
через толпу разглядеть Иисуса, после чего Иисус заметил его и пришел к нему
домой, — он поднялся к небу на пару метров, и само небо сошло в его дом. Таков,
приблизительно, «механизм» этого становления Богом — как его обычно называют,
обожения, или, еще одно название, — спасения. (Не надо думать, что «спасение» в
православном смысле слова состоит в чем-то, кроме обожения: «спасение есть не
иное что, как обожение спасаемых», — вот классическое определение, данное св.
Дионисием Ареопагитом).
Вот какая возвышенная и увлекательная (для
верующих людей) цель христианской жизни.
Но даже этим не ограничивается привлекательность
христианской жизни — если смотреть на нее, скажем, с точки зрения религиозного
эстета.
«Становление Богом» либо начинается еще здесь и в
жизни земной, а не загробной, либо его не происходит вообще. Здесь оно
осуществляется в разных людях в разной мере. Те, кто усиленно подвизаются
(кстати, к слову: «подвизаться» — от слова «подвиг», а не от слова «возиться»)
— доходят до непосредственного видения Бога (что, правда, еще не гарантирует
спасения, так как и такие люди иногда губили свои души). Они видят Его, как
свет — тот же самый нетварный, а не обычный вещественный свет, которым плоть
Христова просияла пред учениками, когда Он взял их с Собой помолиться на гору
Фавор (это событие называется Преображение Господне). Как тогда просияло тело
Христово, так теперь все христиане, которые соединены со Христом, могут видеть
этот свет уже внутри себя (и снаружи тоже). Об этом очень много написал в XI в. св. Симеон Новый Богослов, память которого
совершается как раз сегодня — в ту ночь, когда я это пишу (12 октября старого
стиля = 25 окт. нового стиля). А те христиане, которые слабоваты — не могут
видеть Фаворского света — все равно не лишены его: он все равно в них
находится, хотя бы они сами его и не видели.
Так много о свете я сказал потому, что именно этот
свет изображается на иконах. Именно такое значение имеют золотые нимбы, золотой
фон, золотые складки на одеждах. Такое же значение имеют голубые и синие круги,
квадраты и овалы, в которых бывают заключены на иконах некоторые фигуры...
(Конечно, я тут называю иконами только настоящие иконы, а не мазню в
«итальянском стиле», не передающую ничего, кроме эмоциональной «накрутки»). В
таком свете проходит вся жизнь христиан уже на земле, хотя бы они сами этого не
видели непосредственно.
Красиво, в общем. Русские люди это заметили еще
тогда, когда князь Владимир послал делегацию в Царьград посмотреть на
православное богослужение. Послы потом рассказывали, что не знали, «были ли они
на земле или на небе».
В 1970-е гг. новое поколение советских людей,
уставшее от поверхностного и пустого политического протеста «шестидесятников»,
узнало об этой красоте и повалило в православные. Памятником той эпохи остается
«Поэтика византийской литературы» Аверинцева, да, пожалуй, и сам Аверинцев.
Повалило — и обломалось. Православие — красиво, но
его красота — это не красота на витрине музея или антикварного магазина, а
красота дикой природы. И даже очень
дикой природы.
Человек «Поэтики византийской литературы» (или, к
примеру, «Живописи Андрея Рублева») так же мало приспособлен к Православию, как
любитель читать о путешествиях в Африке — к джунглям и малярии.
Тут Шахерезаду почти уже застигло утро, и она как
раз дошла до логического предела, на котором можно прекращать дозволенные речи.
Почему интеллигентный
человек никогда не станет православным (учение о Церкви)
Забыл поставить в известность, что я хотя и веду эти беседы по ночам, но планирую уложиться в число гораздо менее тысячи.
* * *
2.1. Что значит «красиво жить»
Жить стоит только ради Истины и Красоты (что,
наверное, одно и то же). Кто-то думает иначе или вообще об этом не думает, но
такой вряд ли будет это читать. Так что будем считать, что здесь спора нет. Но
очень по-разному можно понимать не только «Красоту» и «Истину», но даже само
это «ради». От того, ради чего именно кому-то захотелось иметь в своей жизни
Красоту и Истину, больше всего и будет зависеть то, что он примет за Красоту и
за Истину.
Различие сформулировал один из носителей восточной
мудрости, когда его спросили: «Любите ли Вы помидоры?». — «Кушать — лублу, а
так... нэт».
Мы ищем красоту, но для чего она нам нужна? Просто
так — чтобы составить коллекцию красивых предметов, которые стали бы оформлением нашей жизни, или же для
того, чтобы она стала внутренним содержанием, то есть смыслом, нашей жизни?
Это можно пояснить другим примером, в более
библейском стиле.
Есть известная связь, но и не менее известное
различие между тем, чтобы «любить женщин» (вообще) и любить собственную жену.
Все мы хотя бы смутно чувствуем, что это различие достаточно принципиально, так
как создает совершенно разный род отношений. Человек по-разному употребляет
свою свободу, когда «просто так» увлекается противоположным полом, и когда
вступает в брак. Человек, состоящий в хорошем («красивом») браке, не называется
«свободным», но, по сути дела, он не менее, а более свободен, чем до брака: до
брака он имел некоторые возможности, которые можно было реализовать, а можно
было загубить. Сами по себе эти возможности не имеют цены. Они бывают хороши
тем, что их можно правильно использовать. ...«Кушать лублу, а так — нэт».
Наша жизнь и вся в целом подобна капиталу: его
можно просадить на что попало, можно инвестировать в какое-нибудь стоящее дело,
а если капитал пролежит без движения — то не будет от него никакой радости.
Такова и та свобода, с которой все мы рождаемся. Мы вольны выбрать для своей
жизни тот смысл, который захотим ей придать. В выборе мы можем ошибиться (но и
тут еще будем иметь шансы исправиться). А вот вообще отказаться от выбора
смысла — самое бестолковое состояние. «Любите ли Вы жизнь, а также любите ли Вы
свободу?» — «Кушать (употреблять в дело) — лублу...»
Все это имеет прямое отношение к исканиям Бога.
Искать — и даже находить — можно по-разному. Одним Бог нужен для «дела», —
чтобы их жизнь получила смысл, — а другим — «так», из любознательности. Одни
ищут связать с Богом всю свою жизнь, а другие — легкого флирта. Что получится в
результате — зависит не только от самого «богоискателя», а и от противоположной
стороны. Тут, как и в отношениях между лицами противоположного пола, обе
стороны имеют свободу. Но есть и различие. В отношениях с людьми можно, не
договорившись с одним (одной), найти другого (другую). А в отношениях с Богом?
Оказывается, тоже можно. По крайней мере, всякие
существа, которые готовы с Вами договариваться от имени Бога на Ваших условиях, всегда готовы к Вашим
услугам.
Возникающая ситуация, конечно, сложнее, но все
равно, очень похожа на выбор супруга. Ведь бывают же случаи, когда все хорошо
на словах, а на деле хотят обобрать до нитки и выбросить.
Поэтому в Библии, особенно в Ветхом Завете, Бог
все время говорит о Своих отношениях с верующими в терминологии брака,
постоянно предупреждая о главной опасности: «Аз есмь Бог ревнитель... да не
будут тебе бози [боги] инии, разве [помимо] Мене». Причина объясняется в псалме Давида: яко вси бози язык суть бесове — потому что все прочие так
называемые у язычников боги суть на самом деле бесы.
Как наивно было бы думать, что все женщины одинаково
годятся для брака, на том лишь основании, что все оне — женского пола, так не
стоит торопиться верить обещаниям всяких существ только потому, что они
бесплотные.
Ангелы и бесы (а это существа одной
природы, но по-разному «настроенные») очень похожи на нас: если мы состоим из
души (разумной души) и тела, животные — из тела без разумной души, то легко
понять, что кто-то существует и с разумной душой, но без тела, а душа эта у
таких существ имеет такую же свободу выбора, как и наша собственная душа. Итак,
есть люди, есть и бесплотные разумные существа, из которых некоторые не прочь
выдавать себя за Бога. (Это-то нам знакомо: одних только людей полно таких, что
выдавали себя за Бога.) Но тут ничего не поделаешь: есть спрос — будет и
предложение. Слишком много людей хочет «дружить» с Богом на каких-то своих условиях. В конце концов, они и
находят тех, кто им исполняет их желания.
Итак, Бог все-таки один, един и
единственный. Он Сам собирает вокруг Себя (у
Себя, в Себе...) Своих — людей и
ангелов. Те, кого таким образом «созвали», по гречески называются словом,
образованным от глагола «звать», — «екклисиа», а по-русски — Церковь.
Предварительно Церковь была «созвана» в Ветхом Завете. Окончательно — в Новом.
2.2.
Похоже на брак, только лучше
Все это собрание, называемое Церковью,
разумеется, имело цель. Оно кое-как просуществовало до самого времени Христова
пришествия, хотя и лишь в качестве маргинальной секты последователей Иоанна
Крестителя на фоне уклонившегося в совершенно другую сторону официального культа
и массы уставшего от всякой религии населения, когда-то бывшего народом Божиим.
Это, конечно, ничему не помешало, и цель была достигнута: Церковь Ветхозаветная
преобразилась в Церковь Новозаветную.
Если сказать, что такое Церковь (мы теперь
будем иметь в виду только Новозаветную), то этим сразу объясняется, что такое
Православие. Есть очень много организаций, которые именуют себя «Церковью», но,
если их спросить, что означает это слово, они объяснят это как-нибудь так, что
станет ясно, что они и не претендуют на то, чтобы быть Церковью в православном
смысле. (Однажды у меня был разговор об этом с моим покойным другом, стареньким
иезуитом, хорошо знавшим и наше восточное, и католическое богословие; я ему
сказал, что, если бы католическое учение о Церкви было бы истинным, то, с точки
зрения православной, это бы все равно значило, что в католичестве Церкви нет;
он помолчал, а потом только вздохнул и согласился). Во всех неправославных
концепциях и Церковь, и само Царствие Небесное превращаются в какое-то собрание,
вроде Церкви Ветхозаветной.
Но Христос пришел вовсе не для того, чтобы
заменить одно «собрание» другим. «Бог стал человеком, чтобы человек стал
Богом», — а не для того, чтобы человек пришел с одного собрания на другое.
Но что это за «собрание», екклисиа, которое становится Богом? И
что это за учение, которого даже внешне не принимает никто из неправославных?
Апостол Павел сформулировал его, это
учение, так: Церковь — тело Христово. Это не в переносном смысле, а в самом
прямом и физическом.
В Ветхом Завете отношения с Богом
уподоблялись браку, но еще не были, в отличие от брака, объединением «в плоть
едину» (хотя именно на то, что такое объединение имеется в виду в будущем,
указывала заповедь обрезания). В Новом Завете — наоборот: отношения с Богом более,
а не менее плотские, чем брак. В Ветхом Завете союз с Богом был подобен союзу
мужа и жены. В Новом Завете — прямо противоположное: союз мужа и жены
уподобляется — как бледная тень, еще более бледная, чем девство, — союзу Христа
и Церкви. Плотской союз в браке — столь же непрочен, сколь непрочна та плоть, в
которой он осуществляется. Плотской союз со Христом обладает прочностью тела
Христова — тела Бога, или, по-просту говоря, прочностью Бога.
Итак, тело Христово, Церковь, — это
физическое единство Бога и христиан. Если бы все воплощение Бога ограничилось
Иисусом, то какой толк был бы от этого для прочих людей? Как бы они смогли
тогда стать Богом «настолько же» (святоотеческое выражение), «насколько» — то
есть совершенно — Бог стал человеком? Поэтому воплощение Бога телом
«исторического Иисуса» не ограничилось: тело Христово принялось «расти» (св.
Иоанн Дамаскин) через присоединение к нему новых и новых христиан. Чтобы такое
присоединение людей к телу Христову — Церкви — стало возможным, Христос
установил Евхаристию (слово переводится «благодарение») — причащение тела и
крови Христовых под видом обычной для человека пищи, хлеба и вина.
Благодаря Своему присутствию в Евхаристии,
Христос всегда пребывает в Своем теле, то есть в Церкви. И благодаря той же
Евхаристии, все истинные христиане пребывают во Христе. Если они уклоняются от
Христа умом и отпадают грехами (а это случается постоянно почти со всеми —
кроме святых), то Евхаристия дает им средство покаяться и возобновить
нарушенное единство. Если они не отпадают от Христа, то они могут сказать со
св. Симеоном Новым Богословом: «и рука — Христос, и нога — Христос у меня,
всеокаянного» (XV гимн Божественной любви, по греч. изд.). Тут важно, что именно «рука — Христос» и т. д., а не
«моя рука — рука Христова» и т. п. Здесь нет личного отождествления себя со Христом (как это бывало у некоторых
сектантов, вроде русских хлыстов). Наоборот, личность каждому нужна своя
собственная, и Богу мы нужны именно как личности. Став Богом, Петя или Маша не
становятся Иисусом, а становятся такими Петей и Машей, какими хотел их видеть
их Творец. Вместо невозможного и ненужного смешения с личностью Христа осуществляется телесное — физическое — единство
тела Христова (человеческой природы, соединившейся с божественной природой), одного
и того же тела в Иисусе и в св. Симеоне Новом Богослове или в достигших
спасения членах истинно-православной Церкви Пете и Маше.
Тело Христово способно дробиться и
разделяться, как всякое тело, но оно остается при этом неразделимым и
нераздробляемым, как Бог — потому что это тело Бога. Поэтому в каждой маленькой
частичке причастия — весь Христос, и также весь Христос целиком в каждой части
тела св. Симеона Нового Богослова (и эти части тела он перечисляет в
цитированном гимне с таким натурализмом, что очень многие «благочестивые»
переводчики и издатели не решались его публиковать без купюр).
Итак, вот во что не верят еретики (те, кто
называют себя христианами, но не согласен с верой истинной Православной
Церкви). Они не верят, что весь смысл учреждения Церкви Христовой — в том,
чтобы тело Христово, рожденное Богородицей, распятое, погребенное, воскресшее и
седящее одесную Отца (т. е. прославленное у Бога) стало одним телом с каждыми
очередными Петей и Машей. (А очень немногие из еретиков, вместо обыкновенного
отрицания этого догмата, выворачивают его наизнанку: они утверждают, будто Пети
и Маши должны становиться «Христами» и «Богородицами». Но, повторим, Богу нужен
не второй или миллионный Христос, а нужны миллионы Петь и Маш в теле
Христовом).
Окончательное и неизменное бытие в Церкви,
то есть в теле Христовом, это и есть спасение — как понимает его Православная
Церковь, то есть обожение. Еретики могут говорить, что они ведут ко спасению.
Но если их спросить, что они подразумевают под этим словом, то они сами же
скажут что-то совсем не то. Не поверят они, что тело Христово — это тело Бога.
А те немногие из еретиков, которые поверят, — уже точно не поверят, что это
самое тело должно стать одним с каждыми Петей и Машей.
Вот почему вне Церкви нет спасения. Сама
Церковь — это и есть и спасение, и Царствие Небесное. Никакого другого тела
Христова, кроме Церкви, уже не будет и не может быть. Для мiра за первым Христовым
пришествием, описанном в Евангелии, последует второе — в конце истории. Между
двумя пришествиями было «отшествие» — когда Христос вознесся с земли на небо.
Но для Церкви «отшествия» не было и быть не могло: возносящийся на небо Христос
Сам сказал стоявшим вокруг ученикам «И се, Аз с вами есмь во вся дни до
скончания века». Церковь уже сейчас живет по ту сторону истории. Жизнь будущего
века в ней уже наступила. Церковь ждет только одного изменения: когда исчезнет
обступающий ее мрак этого мiра, с которым она воюет и будет воевать до окончательной победы.
Меня опять застигает утро, а я так и не
успел ответить на поставленный в начале вопрос: почему интеллигентный человек
никогда не станет православным? Пока что скажу совсем коротко: по природной
интеллигентской любознательности; интеллигентность — такое состояние, когда
хочется не столько «кушать», сколько «так»... В следующий раз надеюсь оказаться
пообстоятельнее.
Два отношения к делу:
идеология и свобода (о
православной аскетике)
Человек становится верующим, присоединяется
к Церкви через участие в ее таинствах и... тут естественно ожидать такого
развития событий: завершает свой жизненный путь, переходя от земного
существования в Царствие Небесное. Кратчайшим путем. В действительности оно не
так или, точнее, не совсем так: «кратчайший путь» редко бывает особенно
коротким. И, самое неприятное, далеко не все христиане достигают Царствия
Небесного. Зачем же тогда нужно подвергать их души риску погибели, оставляя их
жить после крещения и причащения?
Очевидно, что для спасения недостаточно участия в
церковных таинствах, и от человека требуется что-то еще, помимо первоначальной
веры, ради чего ему и дается некоторое время между присоединением к Церкви и
преселением в мiр иной.
Очевидно также, что на этом участке жизни человек продолжает проявлять свою
свободную волю.
Зачем это надо? Неужели простого желания спастись
и веры, что это возможно именно в истинной Церкви Христовой, недостаточно?
На это можно ответить так: достаточно. Но «простое
желание спастись» должно стать по-настоящему простым, то есть не сложным, не
равнодействующей многих разнонаправленных желаний. Как простое и хорошее с виду желание может
оказаться довольно-таки сложным и не очень-то и хорошим, знакомо всякому.
3.0. Экскурс: Бес чревоугодия побеждается бесом лени
Вот несколько примеров. Сколько раз бывало, что мы
делаем что-нибудь хорошее, но при этом думаем, как хорошо о нас подумают другие
(это называется тщеславием), или как нам взамен должны будут сделать что-то
хорошее (это и вовсе корыстный расчет), или, в крайнем случае, что никто не
увидит благородства нашего поступка, но мы-то знаем о собственном благородстве
(а это уже гордость — для нее не важно мнение других, так как она только себя
считает настоящим ценителем). Конечно, подобные «фоновые» мысли не должны
служить основанием, чтобы отказываться делать что-то хорошее. Но иногда они
бывают не столь уж и «фоновыми»: например, мы впадаем в «праведный гнев» за
какой-то неблаговидный поступок нашего знакомого, но при этом нам, на самом
деле, противен этот знакомый со всеми его поступками, и мы лишь дождались
повода, чтобы сорвать на нем гнев; тут уж нам было бы лучше промолчать даже с
ущербом для дела...
Ценой собственных «добродетелей» лучше не
обольщаться: мы легко принуждаем себя к добрым делам, в том числе, к борьбе с
некоторыми грехами, только тогда, когда поощряемся в этом другими грехами. «Бес
чревоугодия был побежден бесом лени», «бес блуда был побежден бесом тщеславия»
— вот основные формулы аскетической жизни новоначального христианина. И лучше
хотя бы так, чем никак. На какой-нибудь десятой или сотой перепасовке от беса к
бесу христианину, с помощью Божией, удается отбить собственную душу... хотя бы
на минуту-другую. А там заново... А еще говорят, что между Крещением и смертью
нечем заняться! Эта борьба вовсе не бесполезная и не безнадежная, а просто она
долгая и тяжелая.
То же самое бывает и с верой. Вера предшествует
христианской жизни, так как без нее никто не придет в Церковь, но она же —
главный плод христианской жизни. Как сказал один человек в Евангелии, «Верую,
Господи, помози моему неверию». Вера вере рознь, даже если предмет веры один и
тот же. Верой или отсутствием веры определяются все наши мысли и поступки.
Поэтому, говоря о вере, мы говорим о человеке в целом, а не о каких-то
отдельных его добродетелях и пороках. Как добродетели легко смешиваются с
пороками у одного и того же человека, так и вера с неверием. Поэтому можно
сказать, что христианин должен прожить так, чтобы вместо ложки веры в бочке
неверия у него осталась полная бочка веры.
О вере мы и поговорим подробнее. Вот апостольское
определение того, что такое вера — Послание
ап. Павла к Евреям, гл. 11, ст. 1 (церковнославянский язык этого стиха
слишком сложен, а на русский я лучше переведу сам с греческого оригинала — так
как никакого русского перевода Библии, принятого Церковью, все равно не
существует): «Вера же — это реальность того, на что надеются, вещей указание
невидимых». Итак, вера — это реальность
того, на что надеются, и «указание» (в смысле «показывание») невидимого. Так
как предмет надежды христиан невидим, то речь идет об одном и том же — о том,
что вера «показывает», потому что она сама является этой реальностью.
Вот мы и увидели различие между христианским
пониманием веры и тем, чем его обыкновенно подменяют: для христиан вера
— это не психологическое явление, а реальность, к которой можно быть
причастным в той или иной степени.
3.1. Христианство как идеология
Идеология — это вовсе не плохо, когда на своем
месте. Просто «свое место» у идеологии довольно скромное. Спастись на
идеологии, во всяком случае, нельзя.
Вера — это, конечно же, не идеология. Идеология ей мешает или помогает — смотря что за
идеология.
Когда мы сознательно принимаем какие-нибудь истины
веры, то они от этого, увы, еще не становятся истинами нашей собственной жизни,
— и тогда это пока что всего лишь идеология. Примеры см. в прежних беседах, где
я рассуждал о обожении. Если кто поверил, что я делал это по причине полноты
собственного обожения, то спешу его разубедить. Я делал это по причине веры —
но воспринятой пока лишь на уровне идеологии.
Когда догматические истины, то есть истины веры, воспринимаются на уровне идеологии
— это не только не плохо, но даже необходимо; просто этого недостаточно.
Догматы выражаются не в обыкновенных умственных конструкциях (наподобие тех,
что служат для выражения светских идеологий), но в таких конструкциях, которые
причастны божественной реальности, как иконы, — то есть реально. Потому даже
«идеологическое» (ставлю кавычки, чтобы подчеркнуть отличие от идеологии
светской) восприятие догматов будет все-таки верой. Но различие между этой верой
и той верой, с которой мы достигаем спасения, — точно такое же, как между
комнатой с иконами святых и Царствием Небесным.
Впрочем, слишком подробно разъяснять, что
«идеологической» веры для спасения не хватит — значит ломиться в открытую
дверь. Никто ведь не спорит. Лучше вернемся к началу этой беседы и спросим: а почему «идеологической» веры нам не
достаточно? Ведь в ней есть и причастность божественной реальности, и наша
свободная воля. В чем же дело?
Дело в том, что именно нашей свободной воли в любой
«идеологии» маловато. Она есть, но на слишком поверхностном уровне. Не на том
уровне, на котором наша воля управляет нашей жизнью. «Ибо я не что хочу, то и
делаю, а что ненавижу, то и творю», — и это говорит апостол Павел (Послание к Римлянам 7, 15). Мы можем
хотеть, чтобы нашей жизнью управляло наше — действительно, предположим,
имеющееся у нас, — стремление к Богу, но куда больше и куда чаще наша жизнь
управляется совершенно иными нашими же стремлениями.
Бог может быть для нас «интереснее» всего. Но вокруг
так много всего родного и близкого, что, может быть, нам менее «интересно» — но
зато более необходимо. Необходимость Бога мы только лишь сознаём, а
необходимость многого другого — чувствуем непосредственно, особенно, когда
рискуем это потерять. Но тогда стремление к чему будет направлять нашу жизнь?
Так мы можем навсегда остаться при своей
«идеологической» вере и дожить до таких времен, когда в добрые минуты, доставая
ее из дальних сундуков сознания, будем показывать ее внукам — как старую карту
той страны, куда мы так и не попали. И не попадем никогда. Не исключено, что и
внуки будут передавать эту диковинную карту из поколения в поколение, дорожа ей
как семейной реликвией и памятью любимого прадедушки, — пока какая-нибудь
катастрофа не уничтожит родовое гнездо, и все забудут, какие сокровища там
хранились.
Катастрофы XX века разрушили почти все подобные родовые гнезда
— Россию, Сербию, Болгарию, Румынию, Грецию, Грузию. Православная Церковь в
этих странах постепенно подтачивалась изнутри, пока, наконец, не рухнул фасад.
Когда осели облака пыли, о Православии помнили немногие, а те, кто помнили,
воспринимали его уже как необходимый элемент «национальной идентичности», а не
как веру с догматами и канонами. Истинные церкви уцелели только в подвалах — «катакомбах».
Это те истинно-православные церкви, которые во всех этих и других странах
составляют меньшинство, — верное святым отцам прошлого, но не имеющее общения с
патриархами-отступниками настоящего.
Итак, христианство как «идеология» — необходимо,
но не достаточно.
3.2. Христианство как свобода
Идеология недостаточна потому, что она — середина
между свободой и несвободой, а отнюдь не полная свобода. Свобода в ней есть
постольку, поскольку идеология свободно выбрана. Но свободно выбранным тут
оказывается принуждение. Человек, например, стремится к чему-то одному, но он знает, что ему следует стремиться к
другому, — и делает над собой усилие. Так работает идеология, и на этом основан
любой процесс воспитания и обучения — не только детей, но и взрослых. Но так —
путем насилия, хотя бы человек и подвергал ему себя добровольно, — нельзя
сделаться Богом. Над Богом не может быть вообще никакого насилия, и сама мысль
об этом абсурдна.
Итак, для спасения необходимо, чтобы не только
одно из противоречивых стремлений нашей души было устремлено к Богу, но чтобы
вся вообще наша душа была устремлена туда же — чтобы все прочие цели потеряли
для нас привлекательность.
Именно тогда и только тогда наше стремление к Богу
будет свободным — и по-настоящему спасительным.
Евангелие говорит об этом много раз, но такие
слова невозможно встретить ни в одном из тех пересказов Евангелия, что вошли в
светскую культуру. Это, может быть, главное из того, ради чего Евангелие, а
лучше, весь Новый Завет, нужно прочитать самому, не довольствуясь пересказами.
Евангелие светской культуры — это альтруистическое
учение «не от мiра сего» в
том смысле, что оно «не приспособлено к жизни», но именно этим, может быть, и
прекрасно... Реальное Евангелие — «не от мiра сего», но совсем на другой лад. Тот же Христос,
Который говорит о Себе, что Он «пришел спасти мiр» (Ин. 12, 47), дает своим ученикам заповедь «не
любите мiра и того, что в мiре» (1 Ин. 2, 15). Конечно, нельзя спасать
то, что не любишь, и Бог любит мiр как Свое создание. Поэтому в другом месте сказано: «Так возлюбил Бог мiр, что отдал Своего Сына...» (Ин. 3, 16).
Когда говорится о «нелюбви» или даже «ненависти» к мiру, имеется в виду другое: нельзя к этому мiру привязываться, нельзя впадать от него в
зависимость. Нужно любить мiр
так и той самой любовью, которой любит мiр Бог: это никак не слабее человеческих пристрастий, однако, совершенно не
совместимо с ними.
Для христианина весь мiр — скопище не принадлежащих ему вещей. К ним
относятся не только вещи, даже те,
что могут считаться его собственностью по государственным законам, но также и
его «внутренний мiр» (хорошее
название: ведь это, действительно, «мiр» — всё тот же, самый обыкновенный, но забравшийся к нам внутрь) —
эмоциональные состояния, мысли... всё вообще, кроме того «я», которое в нем
молится, и которое и является его по-настоящему внутренней реальностью.
Именно молитва, лишь иногда подкрепляемая усилием
воли («насилием»), по-настоящему отрешает человека от мiра. Начинаясь как простое обращение к Богу, без
всяких слов или в случайных словах, она вводит человека все глубже и глубже в
другую, божественную реальность, не смешивающуюся с реальностью этого мiра, как вода и масло. Отведав сладкого,
перестает хотеться горького. «В сладчайшем Иисусе мiр прогорк», — скажет об этом В. В. Розанов,
защитник мiра против
христианства.
Отрешение от мiра может возникать и на почве какой-нибудь
идеологии — и тогда человек начинает себя вести как слабоумный. Бывает, что
обладавшего когда-то острым умом и душевной чуткостью человека становится не
узнать. Тут происходит то, что идеология создала для этого человека новую
модификацию, но все того же, старого мiра.
Истинное отрешение от мiра придает взгляду на мiр больше трезвости даже тогда, когда раньше ее у
человека не хватало. — Да и откуда нам занимать трезвости в отношении ко всему,
если не от Бога?
Молитва внешняя — определенными словами в
определенное время — служит для того, чтобы поддержать извне молитву
внутреннюю. Внутренняя же молитва — это как раз та, которая дает внутреннюю
свободу и которая становится сразу и плодом и условием всех прочих христианских
добродетелей. Стоило бы сказать, что именно такая молитва и является настоящим
«действием веры» — если бы это название уже не было бы приспособлено
португальцами к совершенно другому случаю («аутодафе»).
Внутренняя молитва начинается с мысленного
словесного обращения к Богу — постоянно повторяемого «Господи Иисусе Христе,
Сыне Божий, помилуй мя грешнаго (грешную)» или просто «Господи, помилуй», — а
если ум настолько занят другим, что не в состоянии это повторять, то хотя бы
просто с памяти Божией — памяти о том, что Бог сейчас здесь и рядом. Чем
внутренняя молитва кончается — об этом трудно рассказывать даже тем, кто, в
отличие от меня, это испытал. Это прямое видение Бога: человек Бога видеть не
может (как много раз было сказано в Библии), но Бог-то Сам Себя видит, и
поэтому Бога видят те, кто достиг обожения (так объяснил это в XIV в. св. Григорий Палама). Во всяком
случае, даже для самого новоначального и погруженного до ушей в мiрскую суету христианина внутренняя молитва
открывается как окно в другую реальность.
Пока христианин молится, он не одинок, и ему
нечего бояться и нечего терять в этом мiре, где ему ничего не нужно. Если же он внутренне отвлекается от молитвы —
он сам отдает себя на поругание тем силам, которые начнут дергать его за его же
собственные мiрские
пристрастия, как за нитки.
Молиться внутренне может быть трудно: лезут всякие
мысли, болит голова, клонит в сон... Но если бросить молитву и заняться чем-то
вроде бы интересным, то будет нарастать неприятное чувство опустошенности...
чувствуешь себя комнатой, в которой когда-то давно забыли закрыть форточку.
Через внутреннюю молитву начинаешь узнавать Бога и
Его любить. А любовь Божия отрешает от мiра.
Итак, христианство — это свобода от мiра. Но от мiра свободен только тот, кто в нем не живет: говоря
более прямо и более традиционно — тот, кто для него мертв.
3.3. Христианство как самоубийство
Во время Крещения читаются слова апостола
Павла о том, что мы крещаемся в смерть Христову. Чтобы воскреснуть со Христом —
мы приобщаемся Его смерти. Эту смерть с первых веков христианства называют
«вольной смертью», применив к ней то выражение, которое в Римской империи
служило для обозначения самоубийства.
Наше реальное приобщение смерти Христовой
начинается в Крещении, а достигает полноты в нашей собственной смерти — смерти
для этого мiра. Мiр устами одного из своих пророков,
Фридриха Ницше, уже назвал Христа самоубийцей. Таким же самоубийцей в глазах мiра неминуемо выглядит всякий, кто следует
за Христом.
Мученичество за Христа напоминает самоубийство
даже внешне: многие мученики предавали себя на смерть добровольно, имея
возможность или хотя бы надежду скрыться от преследователей. Некоторые мученики
даже сами наложили на себя руки, не дожидаясь грозивших им мучений. Это никогда
не мешало Церкви, резко осуждавшей самоубийства в других случаях, почитать
таких мучеников во святых, а слова осуждения в их адрес изредка звучали только
на уклонявшемся от Православия латинском Западе.
Но и «мирное» прохождение подлинно христианской
жизни не столь уж далеко от идеала самоубийства. Великие наставники
христианской жизни для монашествующих и мiрян, подвижники Египта IV–V вв., оставили нам в назидание следующую историю.
Ученик пожаловался старцу, что не может равнодушно
переносить оскорбления от людей. Тогда старец послал его на кладбище и велел
всячески поносить тамошних покойников. Когда ученик вернулся, старец спросил,
что ему покойники отвечали. Оказалось, что ничего. Тогда он опять послал его на
кладбище, — но уже превозносить покойников всевозможными похвалами. Реакция
покойников оставалась прежней. Тогда старец сказал: вот и ты должен быть в
отношении к мiру таким же,
как эти покойники.
Но покойником христианин должен стать только по
отношению к мiру. Тогда как
раз по отношению к Богу он будет живой. Его жизнь — внутренняя молитва, которая
имеет для него тот же смысл, что дыхание для жизни физической.
Обычно именно по дыханию определяют, жив человек
или мертв. Человек, который не молится внутренне (даже если он молится внешне,
то есть вычитывает положенные по церковному уставу молитвы и присутствует за
богослужением), — для мiра,
может быть, жив, но для Бога — мертв.
К мысли о том, что мiр таков, что не стоит ради него жить, приходят не
все, но многие — не только христиане. Легче сказать, кто к этой мысли не приходит: те, кому некогда:
она
хотела даже повеситься
но
институт экзамены сессия...
(А.
Васильев, «Орбит без сахара», группа «Сплин»)
Но, придя к этой мысли, мы оказываемся перед
развилкой. Что мы думаем о бытии
Божием — повлияет на ситуацию очень мало. Подозреваю, что это вообще не имеет
значения. Все наши думы, равно как и эмоциональные состояния — всякие там
эйфории и депрессии — всё это мусор, который летит нам в лицо и мешает разглядеть
реальность. А чтобы эту реальность увидеть, нужно начать совершенно с другого:
нужно начать молиться:
Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя
грешнаго!